Заказчик — церковь, вдохновитель — Бог: чем живут и как работают современные иконописцы

29.04.2021 15:39

В новом соборе Кирилла и Мефодия на проспекте Мира уже проводятся богослужения, но только в нижнем храме. Верхний храм сейчас расписывает группа художников во главе с иконописцем и реставратором Андреем Курковым. Последние годы именно он отвечает за церковную живопись в Калининградской области — под его руководством расписывали Храм Христа Спасителя на площади Победы и Храм Иоакима и Анны в Большом Исаково. «Новый Калининград» поговорил с Андреем Курковым о свободе и безотвественности в храмовом искусстве, отголосках феминизма в православии и чуде несовершенства.

— Когда ты приходишь в храм, который предстоит расписать, видишь белые стены, ещё нет лесов — это безграничная радость. Ты представляешь, что здесь можно сделать, как будет выглядеть роспись. По сути, первый мазок кистью совершается мысленно или, как бы сейчас сказали, виртуально. В процессе участвуют все — художники, настоятели, владыка, архиепископ. Всё начинается с идеи. В данном случае у архиепископа [Калининградского и Балтийского] Серафима возникает идея, в каком ключе хотелось бы расписать храм. Это никак не стесняет свободу художников, а просто задаёт параметры. Сложность в том, что у каждого в голове рождается свой образ. Художники начинают рисовать: один вариант, второй, третий, четвертый. Свободно, смело, почти безответственно. Иногда самый безотстветвенный вариант и привлекает внимание: «Что-то в этом есть, давайте сделаем». Обсуждения, совещания, потом это воплощается в эскизы. Каждый раз батюшки поднимаются по лесам, участвуют в процессе, живо интересуются. Художники не изолируются, они слушают, а заказчики прислушиваются. Все проявляют чуткость, смирение, ведь для того, чтобы быть художником, необязательно быть им по профессии, важно чувствовать и откликаться. Да, бывают случаи, когда заказчик говорит «я хочу вот так и всё», но тогда не возникает вот этого удивительного состояния, когда участвуют все, но никто не отвечает за конечный результат, и он возлагается на Бога. Когда кто-то берёт на себя эти функции, участники процесса не получают той радости, которую, наверное, вы тоже почувствовали, придя сюда.

Конечно, цвета играют важное символическое значение в росписи храма. Например, традиционный цвет Пресвятой Богородицы — небесно-голубой. В этих оттенках мы расписывали храм в Большом Исаково. Он имеет голубой колорит, лёгкий, воздушный. Когда обсуждались эскизы росписи собора, патриарх Кирилл говорил, что цвет должен быть зеленовато-бирюзовым, но не голубым, потому что храм не богородичный, в сочетании с пасхальным красным. Он сразу задал цветовое решение, для него это было важно. Этот колорит вместе с золотом создаёт радостное, пасхальное настроение. Храм Кирилла и Мефодия показался мне небольшим, очень располагающим к молитве, и здесь захотелось сделать сдержанные тона, нежные, сероватые, но так, чтобы в световом барабане, куполе, возникало ощущение постоянного лучика утреннего света, поэтому там у нас краски золотистые.

В этом храме будет много женских святых образов — Ксения, Татьяна, Анастасия, Анна, Екатерина, Варвара, Мария, сейчас я начал рисовать Наталью. Как правило, женских образов в росписи храмов значительно меньше, чем мужских, потому что есть такие чины святости, как святители, патриархи — женщин там просто не может быть. Мученицы, преподобные — это то, что остаётся. Но если прийти на службу, мы увидим, что женщин там гораздо больше. Как уж так получается и почему, трудно сказать, но факт остаётся фактом. Сейчас приходят женщины и спрашивают: «А у вас есть изображение такой-то святой, такой-то святой?». Нет нигде — расстраиваются, поэтому сейчас и заказчики, и батюшки просят сделать женские образы. Представьте, человек приходит на службу, а тут его небесный покровитель, — как-то и молиться хочется, такой солнечный лучик. Я бы не назвал это феминизмом, хотя, наверное, общая тенденция есть. На мой взгляд, феминизм радикально трактует существующие сегодня тенденции. Они глубоко закономерны, но, может быть, не надо впадать в крайности. Наверное, если бы мы изобразили одни женские образы, это был бы чистый феминизм, но мы этого не делаем, стремимся к какому-то равновесию.

— Многие художники мечтают: «Дайте мне какой-то кусочек, я его сделаю от начала до конца сам. Мне никто не будет мешать, я сделаю его так, как хочу». В росписи храма никогда не получается, как ты хочешь. Во-первых, здесь существует заказчик со своими пожеланиями. Во-вторых, пусть я как руководитель могу делать эскизы, могу пожелать, чтобы было вот так и так, но конкретные исполнители всё равно сделают немножко по-своему, и это очень хорошо. Когда нет жёсткой заданности, иногда получается гораздо лучше, чем задумывалось. Всё на глазах начинает видоизменяться, и когда все участвуют в этом процессе — и заказчики, и благотворители, и батюшки, и художники — получается очень интересно и очень важно для всех. В старину было такое слово — «соборность» — общее начало, когда каждый человек раскрывается не только как индивидуум, если говорить высоким стилем, как Адам, но и когда люди могут сообща что-то делать, не рассорившись, не разбежавшись, а взять и вместе сделать.

Я всегда говорю своим ребятам: есть задача — сделать роспись, сделать её профессионально, и есть сверхзадача — в процессе работы остаться людьми. Работа в храме — это всегда искушение, порой на пустом месте возникают негативные ситуации, человеческие эмоции. Иногда это очень сложно преодолевать, но если люди преодолевают это, их скрепляет нечто гораздо большее, чем просто приятельские отношения. Это уже единый сплочённый коллектив, прошедший через испытания. Никто не может в точности сказать, какой будет роспись, всё равно в процессе она будет меняться. Получается, что за это как бы никто не отвечает. По-хорошему, если мы молимся, мы это вручаем Господу Богу, просим в молитвах о благом поспешении.

В процессе работы всегда есть возможность исправлений, иногда даже приходится ставить обратно леса. В этом отношении я настраиваю всех: «Не бойтесь». Иногда кажется, что нужно исправить, а потом смотришь: не надо, так лучше. Человек может очень скованно работать, боясь совершить ошибку. Когда он думает только об этом, он не раскрывается, не обретает свободу. Пусть он рисует немного не так, как, допустим, представляет руководитель, потом это может совершенно неожиданно вписаться и быть гораздо лучше задуманного. Здесь другая специфика в отличие от работы художника, который рисует один в мастерской. Работать сообща иногда очень трудно, не все выдерживают. Некоторые приходят в бригаду, всё им очень нравится, но потом человек говорит: «Я начинаю терять себя». Конечно, каждый человек неповторим, индивидуален, но когда эти индивидуальности объединяются, может получиться очень интересный узор. Я бы сказал, это самое красивое в этой работе.

— В нашем коллективе очень разные люди. Если мы встретим этих людей на улице, будем общаться с ними, можем и не понять при первом взгляде, что они пишут иконы. Тем не менее что-то глубоко внутри этих людей объединяет — что-то красивое, чистое, строгое. Мы радостно общаемся, шутим, но это только первый слой. Другой слой у каждого глубоко, свою благочестивость не выставляют напоказ. Благочестивость напоказ как-то очень удручает самого человека, ведь это может быть ложным представлением о самом себе. Как-то не хочется, чтобы в коллективе были такие люди, пусть лучше глубина человека остаётся при нём, это всегда чувствуется.

Сейчас нас 14 человек. Мы начали работать шесть с половиной лет назад над росписью собора, это была моя первая работа в Калининграде (Андрей Курков приехал в регион из Москвы — прим. «Нового Калининграда»). Постепенно наш коллектив стал увеличиваться, разрастаться, потом, естественно, стал уменьшаться, потому что работа была закончена. А работа художника, в общем-то, нестабильная: когда есть, когда нет. У нас был перерыв в работе, и людям надо было как-то зарабатывать деньги на жизнь, но потом нас позвали расписывать храм в Большом Исаково, и многие бросили работу, которая давала стабильность, но не была любимой. Люди почувствовали, что после росписи собора они не хотят больше заниматься ничем другим. Что будет дальше, никто не знал, поэтому здесь собрались люди, которые совершили своего рода прыжок в неизвестность.

На тех, кто расписывает храмы, пишет иконы, большая ответственность. Есть такие профессии, например учителя, где последствия неправильных действий становятся очевидными через много-много лет. Кажется, всё нормально — все живы, здоровы, но какой-то свет или, наоборот, ощущение неправедной жизни может оставаться с человеком, потому что на него так повлияли. И такое тихое влияние одного человека создаёт жизнь другого. Художник тоже тихо влияет на людей. Если он эмоционален, спонтанен, он может выплеснуть на людей не только положительные эмоции. А если человек озадачен коммерческим успехом, вместо икон получаются сувениры. Аккуратно, красиво сделанные сувениры. Людей очень чутких такие иконы ранят. Человек от иконы ждёт другого, он ждёт отклика и помощи. Икона — это то, что помогает нам настроится на молитву, обратиться к Богу, очиститься от суетных мыслей.

Приступая к работе, художник должен очиститься от бытового негатива, это его ответственность. В кинематографе распространён приём, когда камера с крупного плана уходит вверх и мы вдруг всё видим с высоты птичьего полёта. Собственно, этим и занимается художник в храме, чтобы прихожане чувствовали вид сверху. Вид сверху внутри себя, как в песне Пахмутовой на стихи Добронравова «Надежда». Помните, в советское атеистическое время такие песни: «Ты поверь, что здесь, издалека, многое теряется из виду. Тают грозовые облака, кажутся нелепыми обиды...». Все должны иметь возможность посмотреть на свою жизнь издалека. С этого и начинается молитва. А мы должны в этом помогать.

— Я не решал заняться иконописью. Единственное, я всегда очень любил древнерусское искусство. С детства оно казалось недосягаемой красотой, таким счастьем, которого современные художники были лишены. У меня мама искусствовед по образованию, она работала в школе и всю жизнь она писала. Пейзажи, натюрморты... Лучшие свои работы она написала накануне 90-летия, до которого чуть-чуть не дожила, недели две. Всю жизнь она горела этим. Иногда устраивала выставки, но никогда не ставила высокие цены. Ставила столько, что даже не окупались холст и краски. Её ощущение горения от творчества не было обусловлено ничем материальным. С детства вольно или невольно это было привито. Ну и, конечно, древнерусское искусство. Дома были большие собрания по истории его истории, истории мировой живописи, такие толстенные тома. Когда я был маленьким, эти книги казались огромными и неподъемными.Там были цветные иллюстрации очень хорошего качества, я всё это листал, впитывал.

А потом поступил в Строгановское училище на реставратора-монументалиста, потому что реставраторы допускались к святыням, древнерусским росписям, иконам. Можно было к этому великому, грандиозному просто приобщиться. Это был конец советского времени, но никто не предполагал, что потом ещё будет такая возможность. Многие поколения русских художников советского периода мечтали о росписи храмов, но такой возможности у них не было. А у нас она есть, но мы часто относимся к ней как к профессиональному труду, который ещё и заработок приносит. Немножечко мы успокоились. Художник всегда себя должен вдохновлять, разогревать в себе огонь.

Я ищу вдохновляющие примеры в изобразительном искусстве, необязательно храмовом. Это может быть светское искусство, но сразу чувствуется, что в этой работе что-то есть, искра Божья, гений Святого Духа, можно по-разному это определять. Многие отделяют светское искусство от церковного, но задача любого искусства — передавать божественное, передавать то, что вызывает присутствие Бога в нашей жизни. Например, Вермеер Дельфтский писал повседневные бытовые сцены: женщина наливает из кувшина молоко, девушка у окна читает письмо, но за простым действием чувствуется божественный взгляд на мир. Или, скажем, Модильяни. В женских образах он передал какой-то внутренний свет, несмотря на то, что эти женщины были, скажем так, с разной судьбой. В каждой женщине он увидел божественное. Или советский художник Павел Кузнецов, в его пейзажах, натюрмортах, портретах, везде чувствуется внутренний свет. Это мы говорим о светском искусстве. А если взять Андрея Рублёва, это, конечно, вершина. Может быть, он и не прост для восприятия, неподготовленный человек может сказать: «А что он, рисовать не умел?». К этому языку надо привыкнуть. Вот несколько противоположных имён, но их объединяет божье присутствие. Это обращение к сердцу напрямую. Если есть только совершенство исполнения, оно мало что даёт сердцу.

Живописные шалости

— Есть такое мнение, что в иконописи уже ничего не придумать — есть образцы и надо работать по ним, но не получается, не передаётся то, что есть в оригинале. Как объяснить эту тайну? Можно ли объяснить её чем-то материальным? Наверное, уместно вспомнить первые опыты звукозаписи с Шаляпиным. Говорят, они дают представление о голосе, но всё же не имеют живого воздействия. Значит, чего-то техника не улавливает. Надо сказать, человеческая техника восприятия настолько совершенна, мы улавливаем что-то, что созданная руками человека техника не берёт и, вероятно, никогда не сможет.

Несмотря на то, что я учился на реставратора, моя первая работа была связана с росписью храма в Лужском районе. Тогда это был такой медвежий угол между Новгородом и Питером. Красивейшие места, но полная разруха. На отшибе села стоял полуразрушенный храм, а мы жили в строительном вагончике. Я часто оставался там один, и по ночам это было жутковато. Встречались невероятные персонажи. Два часа ночи — вдруг стук в вагончик, пришёл лесник: «Купи костюм». А мне не нужен костюм. «Тогда дай денег», — говорит. Даёшь и думаешь, что с деньгами уже расстался, но нет, через какое-то время возвращает. Однажды мы мешали в двухсотлитровой бочке краску и добавили туда синюю ФЦ, это такая яркая синяя краска, в итоге 200 литров мы испортили. Краска стала ярко-голубой и ничем уже не гасилась. Пришёл сосед-сторож, говорит: «Ой, какой цвет красивый, мне бы на забор». Для забора это был замечательный цвет. Мы отдали ему краску, а он пустил нас в баню попариться. Всё это было очень интересно. Потом была Казань и Благовещенский собор Казанского кремля, Валаам ещё до того, как его возвратили церкви, Софийско-Успенский собор в Тобольске, Троицкий собор в Введенском монастыре, Церковь Святителя Николая в Болгарии... Много всего, сложно сразу всё вспомнить и перечислить.

Роспись храма Кирилла и Мефодия мы начали в конце прошлого года, а завершить планируем в пределах этого. Да, около года работы. Обычно художники не оставляют напоминание о себе в храме, хотя некоторые ставят подпись там, где её не видно. В общем-то это не возбраняется, но, честно говоря, совершенно не хочется. Мне кажется, это шалости. Иногда пишется летопись храма, где отмечается, что при таком-то патриархе такой-то сделал... В световом барабане пишутся имена благотворителей. Правда, их прикрывает карниз и снизу ничего не видно. Можно сказать, всё это будет видеть только Бог, но Бог же и так всё видит.

Беседовала Алина Белянина. Фото: Виталий Невар / Новый Калининград

Источник