Черный полковник в Кремле: Глеб Павловский на «Кафке&Оруэлле»

20.09.2019 21:09

Глеб Павловский для российской политики, точнее, политтехнологий — имя легендарное. Он — один из архитекторов нынешней, как принято говорить, «системы», для которой в какой-то момент оказался лишним. На последнем пост-интеллектуальном форуме им. Франца Кафки и Джорджа Оруэлла его доклад назывался «Новые лидеры России как общественный вызов, как западня и как шанс». Впрочем, о старых лидерах речь тоже шла. «Новый Калининград» записал тезисы этого выступления.

Лидер — это кто, каким образом он нами овладевает, благодаря чему? Ведь, во всяком случае, сначала у него нет никаких рычагов принуждения, лояльности и так далее. Он приходит как человек мечты, он приходит с нашей, в нас уже жившей мечтой, и нам ее как бы предлагает. Отказаться невозможно, это слишком сильное предложение. И это наша слабость, что мы в итоге каждый раз попадаем в мир наших мечтаний. Правда, нам там не нравится — когда мы так обживемся, осмотримся. Мы уже забываем, что 20-30 лет назад — для некоторых это звучит вообще космически, я понимаю — мы этого хотели. И если бы нам [тогда] сказали: да, но знаете, там еще по улицам будет бегать нацгвардия, мы сказали бы: слушайте, уйдите с этими подробностями, неважно — там же будут золотые купола, там будет русский президент.

У меня был когда-то короткий период, я хипповал, и жил в сквоте с Венедиктом Ерофеевым, и мы, как ни странно, обсуждали будущее. И он сказал: «А знаешь, что - самая большая русская мечта? Это русский черный полковник в Кремле. Антикоммунист». Главное, говорил он, чтобы он не лез в стихи, в поэзию и литературу. А мы его получили. Мы рады? Не очень. Но проблема в том, что, когда общество не живет политической жизнью, оно все время попадает в плен к своим утопиям. И подтвержает известное высказывание Николая Бердяева о том, что до 20 века люди не знали, как реализовать утопии, а в 20 веке главная проблема — как не дать им реализоваться. Так вот, они реализуются. Мы сегодня, в сущности, живем в позднесоветских утопиях конца 80-х годов. Просто нам это не так нравится. Но и через 30 лет, что самое страшное, мы будем жить в мире наших сегодняшних представлений о прекрасной России будущего. То, что они не так хороши, как нам кажется, мы узнаем потом, не сегодня.

Эпоха политизации сменяется возвращением политики. А когда она ушла? Совсем недавно, но мы уже успели забыть. Она ушла 15 лет назад - это было совсем недавно: в районе 2004-2005 года примерно - и ушла по вине скорее общества, чем государства. Когда либеральные партии, не попали в парламент - как некоторые помнят, в конце 2003 года Союз правых сил пролетел на выборах... Вообще говоря, ничего страшного, это срок в 4 года, значит, надо готовиться к следующим выборам. Но произошло нечто, отвлекшее их. Революция в Киеве, так называемая "оранжевая", которая подсказала ложный ход: есть же уличная политика. Можно вывести 100 тысяч человек на улицу, и президент ваш. При этом люди не замечали деталей, например, таких, что в украинском парламенте половина мандатов тогда принадлежала партиям оппозиции и в значительной степени либеральным партиям, а в России ничего подобного не было. Вот это забвение политической истории, оно нам сильно устит.

Что такое возвращение политики? Это в тот самый бассейн, где мы всухомятку учились плавать, вдруг пустили воду, много воды. А мы ведь: а) не научились, б) как говорится, у нас нет плавсредств. Как мы встречаем новую политическую эпоху? После этого лета возникло сразу несколько проблем, сложных даже для обычной политики, нормальной: проблема политической инфраструктуры, проблема политических партий и их коалиций — причем, не тех, которые нам приятны только. Умное голосование создало ситуацию, когда ты голосуешь за людей, которые тебе неприятны лично. И плевать, что они тебе неприятны - ты решаешь определенную политическую задачу. Мы отвыкли от этого. Но так будут выглядеть все коалиции; не бывает коалиций из приятных людей, не бывает компромиссов с приятными людьми, с ними не нужны компромиссы. Таких людей можно просто любить. А здесь новая ситуация, а мы еще даже говорить не можем о тех, кто нам неприятен, нейтрально. У нас языка для этого нет.

У нас история подстроена под наши страхи и наши привязанности. Мы хорошо вспоминаем о тех, кто нам нравится, плохо — кто не нравится, и все плохое вокруг приписываем действиям тех, кто нам не нравится. Но это не так. Вообще говоря, и в политике, и в истории все злое делается хорошими людьми. Как говорится, зло — это невостребованное добро, это коррумпированное добро, если хотите.

Что такое Россия? А Россия, в общем-то говоря — это такой особый полигон испытательный в мировой истории. Недаром здесь приручили лошадей, в северном Причерноморье — правда, теперь это Украина, но сейчас это уже не так важно. Россия — это страна, порождающая гибриды, и гибриды такие, которые могут опережать свои эталонные образцы. Нас ждет пришествие где-то в середине века Homo deus (deus — бог (лат.) — прим. «Нового Калининграда»), для простоты я использую этот прекрасный мем Харари (Юваль Ной Харари, израильский философ, автор книги «Homo deus: Краткая история завтрашнего дня» — прим. «Нового Калининграда»). Но этот Homo deus, несомненно, будет еще до своего пришествия спародирован у нас. То есть, наше общество - и это надо знать очень ясно и тем, кто будет участвовать в политике, и другим - не является гражданским. Мы можем для простоты использования западного дискурса это говорить, но гражданским оно не является, это социум власти, который любую новинку использует для расширения инструмента господства. Не обязательно господства именно той власти, которая в данный момент. И отсюда этот поразительный феномен отсталого опережения. Я думаю, что его нельзя называть имперским комплексом. Мы - очень странная империя, я последнюю книгу назвал «Ироническая империя». Потому что мы — слабое государство и будем еще слабее; я просто предупреждаю, чтобы вы не обольщались, на всякий случай. Но при этом эта слабая власть непрерывно присваивает новинки — любые: технологические, социальные, медийные, коммуникативные, превращая их в новые инструменты господства. Раньше, чем до этого догадаются в других странах, между прочим.

У нас нет [политических] инструментов сейчас, после 15 лет деполитизации, а деполитизация — это устранение конфликтов с публичной сцены: все конфликты загоняются под аппаратный ковер, и плюрализм исчезает в стране, но зато растет внутри аппарата. Аппарат становится недееспособен, но периодически он вырывается на улицы и бесчинствует, как мы видели этим летом. Так вот, мы входим в политику, и мы там найдем большое количество ловушек для нас, ловушек наших мечтаний, наших утопий. Утопия — это действительно вредная вещь. В юности я любил это понятие и сам был утопистом, но вообще говоря, утопия — это недостаток трезвого зрения, трезвого видения реальности. У нас нет ничего для ведения полноценной, минимальной, даже слабой политической жизни. У нас есть партии, которые сильно отучились за эти годы вести себя как партии, они являются скорее создателями информационных поводов — ну я говорю не о тех партиях, которые полностью превратились в филиалы государственной власти.

Есть ли у нас лидеры? У нас появился подшерсток, который вы могли заметить. Появились лидеры на муниципальном уровне, на уровне организационных гражданских проектов. Все они не состыкованы и не состыкуются. Интерес к ним в Москве незначительный. Но не потому, что Москва далеко продвинулась в политическом развитии, совсем нет, а потому, что они не умеют укрупняться, они не умеют повышать масштаб того, что делают. Вот Екатеринбург смог. А в других случаях лидеры, как в Шиесе, они просто не интересуются этим, и это их слабая сторона — масштабирование своего опыта. А политические партии [их] не любят и сторонятся, и это хорошо заметно. И они не знают, что с этим делать. Они продолжают свою прежнюю стратегию — как они 15 лет назад ушли на улицу, где они не очень преуспели, прямо скажу. Это отдельная тема, но у меня есть очень определенное представление о том, как именно была разрушена либеральная парламентская инфраструктура, парламентская деятельность либеральных партий и организаций, была разрушена в основном ими самими, потому что они сделали ставку на быстрый уличный успех. А там их поджидал Кремль с Лимоновым на пару.

Наша тирания действует интересным образом, это система двух бассейнов. Она загоняет, вытесняет с улицы, из публичной жизни куда? Вниз. Туда, где царят неконтролируемые ею прямые отношения рыночных сделок, «гаражной» экономики — сообщества прямого взаимодействия людей друг с другом. Это не стойкая ситуация, это плохая ситуация в том смысле, что она может быть опрокинута. Ее нельзя превратить ни в чистый тоталитаризм, ни в победу демократии — это исключено — но ее всегда можно торпедировать с фланга. Например, какой-то новой военной эскалацией. Она не может превратиться в систематическую диктатуру, у нее нечем это делать. У нее нету аппарата для этого, но она может экспериментировать, и она будет делать это. Homo deus может прийти к нам в каске, имейте в виду.

Вы, конечно, хотите лидера большого, красивого, чистого, прекрасного. Как не раз у нас уже за последние 100 лет бывало — вначале. Вначале они все такие, в отличие от детей, они приходят чистые и прекрасные. Сейчас лидер — тот, кто сформулирует мечты, которые у вас есть, вместе со страхами. Надо иметь в виду, что утопия — это мечты плюс страх, страх, в котором нельзя признаться. 30 лет назад все боялись возвращения прошлого, хотя прошлое уже не могло вернуться в том виде, как оно было. Но мы боялись, и поэтому нас на этом можно было ловить. Но сегодня, конечно, придет лидер в сияющих латах нормальности, он предложит вам нормальную жизнь. И вы пойдете за ним, у вас не будет другого варианта, потому что политической жизнью мы не живем, вариантов мы не видим, возражений тем, кто нам нравится, мы не терпим, что по-человечески понятно. И, в общем, предложение не так велико по поводу нормального лидера.

Поэтому нас ждет некий кризис, после которого общество разделится не тем способом, как сегодня, а новым, неожиданным. Как было, например, в период, когда общество перешло от Горбачева к Ельцину, поверив, что им навстречу вышел лидер демократии. В то, что это был человек из русской сказки. Это, кстати, может, даже интереснее, чем лидер демократии, но человек из русской сказки не может быть лидером демократии, вот в чем дело.

И сейчас, если вы думаете, что я намекаю на Навального, не думайте. Навальный делает ряд очень важных, по-моему мнению, именно для рационализации нашего сознания вещей, в частности, размывает грань между чистыми и нечистыми, создает представление о том, что голосовать и вообще действовать в политике надо так, чтобы достичь успеха, а не так, чтобы отметить своих и удовлетворенным разойтись по домам. Неважно, что он сам о себе думает, он, конечно, о себе большого мнения.

И смотрите, по всему миру идет нашествие лидеров: их называют популистами, их называют исламскими радикалами, — но все это такие лидеры, которые идут с идеей единственности себя, своей программы и прошлого. Каждый из них предлагает единообразное прошлое. А у России оно разное, между прочим. И даже сегодня политическая картина двойственна: с одной стороны, ужасающие сцены в Москве, - а такие сцены в России происходят в разных местах, - с другой стороны — вот мы сидим, разговариваем, обсуждаем эти вещи. Да, это тоже естественно, это тоже часть картины.

Повторяю, я очень мало верю в успех, но это свойство стариков. Путин тоже не верит в ваш успех, и это очень видно. То есть, он более меня разочарован в человечестве, поэтому ему все равно, что делают его подчиненные. Он занят другими вещами, внутри себя. Он тоже мечтатель.

Теперь важно не оказаться опять в утопии. Утопия на первых порах роднит всех, все начинают улыбаться другу другу, все принадлежат к прогрессивному большинству. А потом начинаются танковые атаки в Грозном, Белый дом [его штурм], потом еще что-то. И тогда уже все меняется.

То, что называют русским пиаром, бессмысленным и беспощадным, появилось в 90-е годы не на пустом месте. Потому что существовал определенный вакуум политики. Это вина отчасти тогдашних политиков и партий, а отчасти — результат невостребованных сил большого числа гуманитарной публики. Но в прежнем смысле эпоха политтехнологий в целом прошла. Сегодня это одно из самых коррумпированных сообществ, вы это можете увидеть по его активности в телеграм-каналах, например. Сегодня эти люди, в основном, обслуживают власть по той же самой причине, по которой некоторые гражданские организации переключились на это; это вопрос бюджетов — власть дает деньги и очень простые задачи. Если ты должен выбирать тех, кому уже создана зеленая улица, то, в общем, здесь особых талантов не надо. И в чем они специализируются? В троллинге, в создании разного рода провокаций, просто иногда даже в прямых криминальных провокациях против людей — здесь они смыкаются, к сожалению, просто с бандитами, причем, мелкими.

Вы привыкли — и мы в каком-то смысле в прошлом приучили к этому страну — относиться к власти как к театру, а не как к предмету требования, борьбы, конкуренции и участия. Вообще, можно себе представить ситуацию, когда люди, страна, вдруг почему-то начинают обсуждать ситуацию, а не надо ли присоединить Крым? Можно себе такое представить? Можно. Кстати, если вы посмотрите прессу начала 90-х годов, вы найдете там массу рассуждений и жалоб на потерю Крыма. Но ведь не обсуждалась ситуация, в которой власть исполнительная, то есть, временная — а она всегда временная, так или иначе — меняет границы страны таким образом, что создает непризнанную всем миром границу. Ну это уже один раз было с Советским Союзом — граница с Прибалтикой никогда не была признана частью стран в мире, и в конце концов это привело известно к чему. Но вы получили театр. Вы сидели на трибунах — сперва на трибунах Олимпиады, а потом на крымской трибуне, аплодировали. Но аплодисменты к делу не подошьешь. Кстати, одна из утопий, которые сегодня бродят в фокус-группах (я ее называю утопией наследства): «Ну, Путин скоро уйдет. А Крым-то он нам оставит. Оставит Крым и оставит сырье. И тут-то мы всё поделим!». Это очень интересная утопия. И она, кстати, встречается во вполне демократической либеральной среде.

Я понимаю, какую роль играет в нашей политике миф о Путине, который принимает решения. Этот миф является очень важным в нашей системе власти, он сделан важным, он рукотворный искусственный миф. Важно понимать: Путин не принимает всех решений. Но зачем нам обсуждать это? Мы хотим укрепить, реставрировать миф. Мне кажется, бедняга находится в том положении, когда он уже не может лично дернуться в сторону. Он очень плотно окружен людьми, которых он же сам подтянул в качестве своих помощников, которые не имеют никаких оснований там находиться, вообще говоря, кроме того, что они были когда-то им призваны. Но сейчас они уже не уйдут. Если бы он попытался каким-то образом это изменить, я думаю, что игра бы кончилась не в его пользу. Поэтому не надо смотреть на президента бесконечно. Политика вернулась, это значит, что вернулась и ваша ответственность за происходящее. Но Путин... что он может здесь сделать, я даже затрудняюсь сказать - у него просто нет игры. Я не вижу у него игры. И если он будет позволять своим нацгвардейцам такие вещи, как были в Москве, то в конце концов они и его самого интернируют в какой-то день, и все закончится.

Системная проблема нашего государства в том, что оно пытается изображать унитарное государство, не будучи им. И не будучи способным им быть. Мы не можем быть унитарной нацией с таким пространством, с таким многообразием сообществ — этнических, неэтнических. Если бы вы могли вернуться в 1991, 92, 93 или даже 94 год — там шел совсем другой спор. О том, какой уровень разнообразия должен быть у Российской Федерации. Близкий к конфедеративному или нет. В центре дебатов был федеративный договор, а не унитарная конституция. И, конечно, этот спор загнан подспудно, и он вернется. Он вспыхивает то в виде спора о том, как должен называться глава региона, то в виде спора об изучении местных языков. Но на самом деле это все факультативные вопросы одного [характера] — может ли вообще Российская Федерация может представлять собой однородную массу на такой огромной территории, однородную плоскость? Отвечаю: нет, не может, это невозможно, и эти 30 лет показали, что невозможно. Идея настоящей федеративности России рухнула с введением танков в Грозный. Но возникли ножницы между так называемыми национальными республиками в составе Российской Федерации и русскими землями. Республики стремились к большей автономии, большей самостоятельности, а земли — к меньшей. И на этом сыграла российская власть. Но должен напомнить, что вообще-то федеративный договор существует. Его просто не любят вспоминать. Поэтому мне кажется, что нам рано или поздно придется вернуться к этому вопросу.

Я старый человек. Я помню, например, 50-е годы, когда люди не могли жить в «домиках». Ни академик, ни слесарь — никто не жил в «домике», потому что в каждый домик в любое время дня и ночи не только могла, но и заходила в каком-то смысле власть, были домовые собрания, дворовые, политинформации, в маленьких одеских двориках — каждую неделю, между прочим. И у людей не было никакого [личного] пространства и частной жизни. Как идея это исключалось. Сейчас, может быть, многие сторонники жесткой диктатуры, тирании и так далее в верхах и хотели бы вернуть это состояние — но они, во первых, глупы и не знают, как это сделать. Но, самое тяжелое, и это они осознают, возник рынок. Возникла сфера, где люди коммуницируют, заключают сделки как частные лица, заключают миллионы и миллиарды частных сделок, которые невозможно проконтролировать. Кроме как запретив все. А тогда, простите, зачем им такая страна? У нас существует тенденция к стадности, но интернет затруднил это; ошибка считать, что он все унифицировал. Да, власть этим пользуется. Да, она снимает свои сливки — то есть, она несколько уменьшает активность в реале у публики, но это такие жалкие сливки, признаться.

Государства, в котором вы живете, не существует. Это масштабная технологическая импровизация, предпринятая во второй половине 90-х годов и 2000-х годов, которая на базе современных коммуникаций, масс-медиа, пиар-технологий и так далее выстроила некий ансамбль власти вокруг Кремля. Этот ансамбль сегодня называется Российской Федерацией, но, вообще говоря, это театр. И в этом проблема. Потому что, когда политика вернется основательно, то обнаружится, что мы не так сильны, как считаем. Мы сильны, когда сидим рядами и смотрим кино или театральную постановку, которую нам показывают. Я в свое время был одним из постановщиков, я знаю, как это делается. Но это не государство. Институтов нет, управление прогнило и развалено до крайней степени, до отвратительного уровня, это даже коррупцией нельзя называть. Но это возникло в результате построения сверхсовременными средствами — а для середины 90-х годов это были сверхсовременные средства — вот этой масштабной впечатляющей картины Российской Федерации. Я и сейчас думаю, что это была сильная премьера. Но дальше пошло не так.

Подготовила Оксана Ошевская, фото — Борис Регистер

Источник